Проблема с русскоязычным переводом названия в большой степени отражает несостоятельность и фрагментарность самого фильма — нет, в нем не особо говорится о литературном даре Томаса, лишь пунктирно намечены его отношения с супругой, а все остальное безнадежно растворяется в алкогольном чаду американского бара, становясь лишь безделкой на фоне человеческой трагедии.
Рис Иванс (его большинство помнят по уморительной роли в ромкоме «Ноттинг-Хилл» — а теперь актёра можно увидеть в занятной роли в новом «Кингсмане»), — напротив, настоящая находка и единственное, что хоть как-то способно реабилитировать байопик. Валлийский актер замечательно передает образ неприкаянного, непрактичного, тяготящегося бытом, тоскующего поэта, теряющего волю к жизни, интерес к происходящему вокруг. Томас видит, как становится источником заработка для других и не может при этом прокормить собственную семью, как бы отказывая ей даже в этом, самом практичном и бездушном акте заботы. Его горечь по отношению к тем, в чьи руки он попал, распространяется на все, его язвительные речи быстро расстаются с вопросами тщетности бытия и оборачиваются против непосредственного окружения, так как до метафизических — и вполне персонифицированных — источников многих своих злоключений ему дотянуться не под силу.
Главный герой наносит окружающим жестокие раны — всем без разбора, не интересуясь ни ими, ни их реакцией. Он, познавший все и вся, апеллирует не к людям, а к образам, как бы лишая их уникальности — ведь только такой подход к другим и к себе может избавить от боли и хоть как-то рационализировать жизнь, уязвляющую его день за днем. Тот, кто подчинил себе слово, подчас забывает его власть.
Дилан Томас Иванса большую часть хронометража предается экзистенциальному кельтскому путешествию на дно бутылки, пронзительному, жалкому в своей беспомощности, обнажающему очень разные составляющие человеческой сущности. С его языка срывается безупречное «iechyd da», завораживающее в своей несводимости к строгому английскому, в огранке которого он столь преуспел. Тосты, знаменующие мысли, что приходят на ум человеку, выпивающему очередную рюмку горячительного, получились достаточно остроумными (особенно в свете недавней литературной находки), напевная валлийская манера речи, приправленная шекспировскими цитатами — обволакивает и проникает а в душу. Только вот пятидесятичетырехлетний актер — при всем мастерстве — не может воссоздать на экране рефлексию, адекватную переживаниям тридцатидевятилетнего Томаса.
Жизнь Томаса несводима к ее финальным аккордам, в ней было очень много творческих озарений, вдохновений — всего того, что привлекло прославленных мастеров слова — Т.С. Элиота, Спендера и Григсона — к его еще совсем юношеским писаниям Дилана Томаса. Особенности физической конституции литератора и наличие легочных болезней, преследовавших его с детства, также, без сомнения, отразились на его характере. Но в картине эти недуги преподносятся только как закономерный итог беспробудного пьянства.
Даже если задаться таким неблагодарным занятием, как изучение причин кончины поэта, можно легко убедиться, что алкогольная интоксикация ею не являлась, как бы ни хотелось того создателям фильма. Но фильм неумолим и однозначен и в этом. И разбавить ощущение неловкости, а потом и возмущения от изображения великой тайны — жизни и смерти человека — в таком куце-тенденциозном виде, как это преподнесено на экране, не может ни ироничная игра Джона Малковича, ни свежесть Заши Мэмет. И без слов супруги, узнавшей о печальном исходе, тоже можно было бы обойтись, особенно с учетом другого обстоятельства, умолчания о степени вины принимающей стороны, что было фактом, а не домыслом.
Выбор биографического жанра нисколько не отменяет сложностей достоверного отображения на экране такого феномена как жизнь, во всей ее многогранности, несводимости человеческого существования к определенным магистральным линиям, отсутствии прямой связи между действиями и последствиями в очень большом количестве случаев. А в случае с незаурядными личностями — и подавно.
Очень часто вид покойного удивляет несоответствием, отсутствием чего-то неосязаемого и вместе с тем определяющего, того, чем еще недавно были проникнуты знакомые черты. И механическое следование с камерой по остановкам финального отрезка некогда полной жизни создает примерно то же ощущение несоответствия. Но это не главное. Осталось слово. Живое слово, запечатленное на магнитной ленте, утвержденное типографским шрифтом в многочисленных публикациях и их русскоязычных переводах. Именно оно — и ничто другое — останется последним. И не даст валлийскому поэту уйти смиренно в сумрак вечной тьмы.
2.5
Источник: Российская газета