• Пт. Мар 29th, 2024

Я знаю, что я белая ворона — Российская газета

Автор:Николай Быков

Июл 13, 2018

Потерянная Москва, найденная Рублевка

Я решила классифицировать дачников по ответу на вопрос «Что вы больше любите, дикую или обихоженную природу?». По моей гипотезе Олеся Фокина, режиссер любимого мною документального кино,   любит природу естественную, заброшенную: сад заросший, огород заглохший. И она начала подтверждаться еще в Москве.

— Боюсь своего состояния души, — говорит она мне за рулем красного Мицубиси, везущего нас из города на дачу, — обеспокоена тем, как я воспринимаю жизнь. Потому что все время ищу прошлое, детство. Шарканье метлы в арбатском дворе (я родилась на Арбате). Бликующий взрыв старых очков с толстыми стеклами. Оконные переплеты — обязательно старые! Калоши  в дождь. Фигуру Сигурда Оттовича Шмидта в соседнем дворе. Дух неопрятности в подворотнях Тверских-Ямских улиц.

Вспоминаем Марселя Пруста, который не страшился весь состоять из погони за прошлым.

— Я пробовала в Париже пирожное «Мадлен», оно не вкусное, — замечает Олеся, и продолжает бег за тем, чего не догнать. — Москвичей — людей с глубинным уважением и воспитанностью, чье диковинное благородство видно в повадках, речи — не осталось. Я, случайно обнаружив такого человека где-нибудь в очереди, могу тайком пройти за ним квартал и больше, как «за дудочкой». Люблю ручки на дверях ресторана «Прага». Их украли — и двери, и ручки. Вот интересно узнать, кто посмел и на чьей даче они теперь. Даже письмо Лужкову хотела отправить, когда однажды не увидела эту косую медно-деревянную огромную ручку на входе в кулинарию «Праги». Я родилась и жила за углом. И всюду в Москве ищу признаки того одушевленного, душистого мира. Как правило, небогатого, камерного, интимного. Чашечки переплетенных электрических проводов. Сирень. Арки из тополей и лип.

Речь художника, да еще женщины, да еще о прошлом, похожа на заговор-приворот. Тороплюсь записать в блокнот приметы утраченного ею времени, а взгляд ловит за окном что-то необычное: безупречный асфальт дороги, ровные сосны — как в американском блокбастере.

— Какое это шоссе? — спрашиваю растерянно.

— Рублево-Успенское, — спокойно отвечает Олеся Юрьевна, не догадываясь, в какую аварию отправляют ее слова мои замыслы.

Ну какие же дачи на Рублево-Успенском шоссе! На Рублево-Успенском шоссе — загородные дома. Для высших слоев среднего класса и просто высших слоев. Заглядывать в них нет смысла. Не только потому, что у большинства читателей это может только подогреть симпатии к революции и левому повороту, но и потому, что загородный дом — первый конкурент даче.

Загородный дом — место постоянной жизни, дача — временной, летней. Загородный дом требует аристократической финансовой принадлежности как минимум к среднему классу (менее 20% населения), дача — предельно демократична, любой владелец коронных 6 соток,  луковой рассады на городском подоконнике и маргариток на грядках — полноправный дачник (48% населения).

Взгляд мой отчаянно цепляется за затрапезного вида магазин «Аренда  строительного инструмента» и битый кирпич возле него, но сюжет неумолим. Мы на Рублевке.

Видимо, заметив мой шок, Олеся начинает медленно, словно извиняясь за то, что здесь оказалась, рассказывать, сколько больниц, НИИ, театров и стадионов построил в Москве — в качестве главного инженера — ее муж Яша, к тому же лауреат Государственной премии. Он увольнял до преступности ворующих, экономил государству по 100 миллионов рублей, давал пощечину немогу-сказать-кому. И они с ним при этом жили на съемной даче в Красково. А потом в гостевом домике у Солженицыных в Троице-Лыково. «Лужков попросил Яшу подготовить дом к приезду Александра Исаевича с семьей. Солженицыны, которым Яша очень понравился, узнав, что у нас нет дачи, настояли, чтобы мы остались у них жить в гостевом доме. Это были незабываемые три года», — вспоминает Олеся.

Своя же дача в бывшем дачном поселке Совмина появилась у семьи поздно, по настоянию и при помощи (включая финансовую) друзей. Сейчас на ее заборе висит шуточная вывеска «Проспект …-летия победы Олеси Фокиной».

— Нет, ну какие же сволочи, — смеется Олеся над прибитой друзьями на ее день рождения вывеской — зачем указывать «…летие» женщины?

За невысоким забором виден сказочный дачный дом, удивительный среди похожих на промышленные холодильники — дизайном и размерами — окружающих домяр. Ворота открываются, и я еще раз по нестриженой траве, неровным деревьям и медленно отрастающим петуниям убеждаюсь в верности своей гипотезы: между обихоженной и дикой природой Олеся Фокина выберет дикую.

Лучший друг живущих на дачном участке ежиков. Он умеет слушать хозяев и ветер. Фото: Елена Яковлева/РГ

С неохотой живет и с удовольствием работает

Что делают на даче? Едят, спят, разговаривают. Кто хочет, пишет книги или монтирует фильмы — но это уже по желанию. Иногда копают грядки или идут на рыбалку, но это, впрочем, тоже по желанию. Дача — место, где желание руководит нами куда свободнее, чем во всех остальных местах. А еще на даче переключается скорость жизни. Без спроса благотворно пустеет  голова. Иногда теряешь интерес к словам. Или вдруг беспричинно хочется плакать. Вариант — смеяться.

Есть, спать и разговаривать — и наша с Олесей дачная программа. Есть будем на  террасе, на холоде, укрывшись пледами. Она почти все любит делать на холоде, до поздней осени спит на открытом балконе, и там же, в холодную летнюю грозу, всунув ноги в унты старшего сына Мити, монтирует фильм про Норштейна.

Сейчас она жарит рыбу и варит картошку. Меня, разрешив лишь вымыть салат,  отправляет на самостоятельную экскурсию по дому, глазеть на все, что зацепит глаз, заходить во все комнаты. Дав пояснение только эркеру в гостиной: здесь у нас был домашний театр, когда дети были маленькие.

Дети — Митя и Котя — единственные, кто выигрывает в ее глазах конкуренцию у природы («Дороже природы нет ничего. Кроме детей»). Но она фанат именно природы¸ а не дачной жизни как таковой. Об этом говорит и первый манифест, с которым я сталкиваюсь в этом доме — сделанная мужем  поздравительная табличка ко дню ее рождения «В этом доме с неохотой живет и с удовольствием работает выдающийся душевед и душевклад, автор двоих детей и 11 фильмов Олеся Фокина». Автор таблички несомненно прав — работает она «с удовольствием», фильмов уже 25.

— А почему «с неохотой живет»? — кричу ей со второго этажа.

— Потому что в 90-е хозяева здешних дач ходили только в окружении людей с автоматами. — отзывается снизу Олеся. — Можно было встретить соседа, демократично относящего мусор в окружении автоматчиков. После такого видения я  долго сюда не показывалась.

Весь дом в картинах. Но получив на два вопроса об авторстве почти скороговоркой сказанное «Это Володя Яковлев. А это Рустам Хамдамов», спрашивать дальше не решаюсь. Опознаю только по стилю и вензелю АЗ работу Анатолия Зверева, радуюсь и слышу снизу спокойным голосом рассказываемую невероятную историю о том, как ремонтники приняли две лежащие на шкафу зверевские работы за старые газеты…

— Это мой друг Юра Петкевич, — милостиво отзывается  Олеся  на мое осекшееся вопрошание. — А эту картину мне подарили Володя и Катя Мирзоевы.

Но я окончательно отрываюсь от великого в пользу незаметного частного в комнате сына Кости, с которым знакома, ловлю следы и знаки его характера. На книжной полке среди «Детей капитана Гранта» и Мураками выуживаю в качестве самой  толстой книги «Божественную комедию» Данте. И фотографию молодой женщины, красивой, как полузабытая западная актриса.

— Это моя родная сестра, — говорит Олеся, — Оксана.

— Слушайте вы и сестра такой тип женщин… Ну как из фильма «Колдунья», где Марина Влади сыграла прекрасную купринскую дикарку… Олесю, — удивляюсь я совпадению имени.
И по ее улыбке вижу, что, кажется, в самом деле расшифровала тип ее женской красоты, а может быть, и тайну ее имени.

Дача — место, где речь уступает визуальности. И визуальность говорит так ясно, что можно никого ни о чем не переспрашивать. На первом этаже среди обилия картин и фотографий я мгновенно выуживаю над стареньким пианино фотографию очень красивого мужчины, сидящего рядом с Юрием Гагариным. И по той же внятности визуальной речи понимаю, что это отец. Известный политический обозреватель, ведущий «Эстафеты новостей», человек, взявший интервью у Гагарина до полета, сказавший «нет» вводу войск в Чехословакию.

— Может быть, вы все-таки перемените чай на кофе, — спрашивает меня из кухни Олеся. Я долго не соглашаюсь, пока она не подносит мне охапку насушенных ею дачных чайных сборов, и добавляет. — Все, идем на террасу, обедать. Там холодно. Дать вам старую мамину шубу?

— Нет.

— Сейчас принесу.

Сказка в этом сказочном домике живет в каждом углу и на подоконнике. Фото: Елена Яковлева/РГ

«Я не могла ни смотреть, ни отвернуться»

Олеся Фокина — думаю, с огромным внутренним, хоть внешне и невыдаваемым напряжением — делает фильм об Александре Солженицыне.

— За те три года, что мы  жили в гостевом домике у Солженицыных, да, порой, мы встречалась и с хозяином дома. Чем дальше, тем яснее: Александр Исаевич — гомеровский герой. К таким людям, наверное, нельзя подходить с обыкновенными человеческими мерками.

Впрочем, видела она его прежде всего как раз кинематографическим взглядом.

— У Александра Исаевича была, видимо, с детства выверенная привычка и потребность в режиме и порядке. По нему можно было часы сверять. Каждый день — утром и вечером — во время прогулки он проходил мимо нашего балкона. Если мы в это время сидели на балконе, я уходила и уводила своих в глубину дома. Чтобы не отвлекать его, не попадаться на глаза. Как-то стыдно было своей праздности. Каюсь: я подглядывала за ним в окошко. Хотелось запомнить, как он шагает, держа руки за спиной — привычка узника? — очень размеренным и быстрым шагом. Бесконечна признательна жизни, такой щедрый подарок сделала нам судьба.  Доверия Александра Исаевича, Натальи Дмитриевны, всех домочадцев этого гостеприимного дома, мы никогда не забудем.

Вспоминаем с ней роль дачи в жизни Солженицына. Вермонт, конечно, не дача, но чем-то, наверное, сходный с нею дом в заповеднике. Дача Ростроповича была, конечно, ключевой в его жизни. А первой — троюродной сестрой дачи — домом с садом и огородом, кажется, был теперь известный всему миру «Матренин двор».

Фильм о Солженицыне дается ей трудно — что-то прирастет, что-то отпадает. Но она же с меньшей охотой живет, и с большим удовольствием работает…

Это знаменитый «фонарь Победоносцева». Фото: Елена Яковлева/РГ

Две истории про любовь от Олеси Фокиной

— Я настолько привыкла быть непонятой. Я знаю, что я белая ворона, мне это говорили. Часто хожу в темных очах… Меня слишком много в моем взгляде, — наш разговор на даче от серьезных тем все-таки скатывается к теме любви.

К розовым пионам, которыми обсыпали трап теплохода. К розочке, которую окаймляли золотым песком… К горько реалистичному обоюдному резюме «вкус к хорошим мужчинам — это последний высокий вкус, который устанавливается у женщин». И все — дальше для вас звук выключен. Если хотите, смотрите на наши беззвучно шевелящиеся губы, и то и дело отводимые в сторону берез и белок глаза.

Впрочем, жаль вас, и вот вам история о любви от Олеси Фокиной.

Когда она заканчивала Высшие режиссерские курсы, где им преподавали Мераб Мамардашвили и Паола Волкова (о Мерабе она сняла фильм, о Паоле оставила в памяти закладку любви: какие браслеты она надевала в день, когда Мераб Константинович читал лекции!) к ним приезжали на мастер-классы Кшиштоф Занусси и Вим Вендерс.

— А мастер-класс — это маленькая аудитория, где мы сидим глаза в глаза, и чувствуем запах пота и духов друг друга, и слышим дыхание…

Вим Вендерс приехал после «Неба над Берлином» с Сольвейг Доммартин, бывшей тогда его женой. После лекции все пошли на Тишинский рынок. Никто его уже не помнит таким, каким он был тогда: деревянные мостки, длинные мокрые столы, где бабульки торговали грибами, ягодами, солеными помидорами. И грузинка или цыганка в стоячей забегаловке варила лучший в мире кофе на три глотка.

А Сольвейг Доммартин — в длинном облегающем черном платье, немыслимо грациозная, с огромной шапкой волос — Вим Вендерс все время как-то прикрывал. Хотя холодно не было. Просто капал сок соленых помидор (продавец любезно протянул их нашей загулявшей компании в оловянной миске), тек по пальцам немыслимой в этой чудовищной забегаловке Сольвейг, и он все время ее прикрывал.

Спустя два года Олеся приехала на Берлинский фестиваль, как автор сценария фильма «Автопортрет в гробу, в кандалах и с саксофоном», и снова увидела счастливого и прекрасного Вендерса, в распахнутом дорогом пиджаке, почти незаметным движением посылавшего легкий привет сидящей в стороне с каким-то индусом, не очень трезвой, и несчастливой Сольвейг. Они уже не были мужем и женой.

И это стало ее метафорой любви. А дома у нее висит знаменитая фотография — где Вендерс защищает Сольвейг от ветра — простыней, на берегу моря, «как знак, как матрица самой хрупкой на свете субстанции — любви».

Мы бы об этом говорили  и час, и два, но неожиданно…

— Боже мой, — ахает Олеся, — я должна связаться с медцентром. Понимаете, Коновалов уехал (об  известном нейрохируге Александре Коновалове она сняла замечательный фильм), а у сиделки моего папы, прекрасной женщины, она сейчас живет в Виннице, у сына — опухоль головного мозга. Утром я связалась с директором института Потаповым, и сейчас должна узнать, посмотрели ли врачи снимки МРТ.

И почти на 20 минут в жизни не остается ничего, кроме этого. Это тоже любовь, только другая. Та, что по словам апостола «долготерпит и милосердствует». И может быть сильнее столь лестных для нас историй с розами и пионами. И соком соленых помидор.

После того, как все смс-ки получены, и мимоходом замечено, что в Украине  сейчас многие наэлектризованы неприятием русских, а в России все-таки, кажется, нет, мы отправляемся на экскурсию по участку.

Последние минуты на даче. Сейчас хозяйка выключит свет и мы покинем дом. Фото: Елена Яковлева/РГ

Вместо женских секретов нас ждут секреты дачные. Мне покажут, где похоронена любимая собака сына Смайл, пожухлые листья за домом («я туда никогда не заходила, почему-то боюсь этого места»), елку, которая загибалась, но неожиданно пошла в рост, когда под нее положили булыжник, дубок, который долго болел («белые-белые листья»), но его решили не лечить, а просто «дать ему время, может быть, он справится сам». И он вышел из состояния «белых листьев» — крепок, и тянется вверх. Со смехом были показаны ягодки саморастущей земляники, с легким покаянием («некому землей заняться») — нещедрый урожай красной смородины. И наконец главная достопримечательность ее дачного участка — фонарь от Победоносцева.

Старый фонарь Олесе в самом деле подарила внучатая племянница Константина Победоносцева Оля. Фонарь ручной, в XIX веке с такими бегали по Петербургу.

— Очень люблю его. Когда глубокой осенью остаюсь на даче одна, обязательно зажигаю. И долго смотрю.

А в доме на столе сохнет россыпь смородинового и земляничного листа — «зимой будем пить чай. Приезжайте».

— Запах от него какой, слышите?

Чайный рецепт от Олеси Фокиной

К сушеным листьям земляники добавить листья черной смородины, лепестки шиповника и заварить.

Источник: Российская газета