Он помогал советским диссидентам, а власти на Западе ему так и не поверили. Памяти Алика Дольберга

Немецкий был у него как родной, полицейский принял его за восточно-германского жителя и буднично — не привыкать! — указал дорогу и адрес в двух кварталах от перекрёстка.

Там Алик признался, что он советский турист, решивший остаться на Западе, и попросился в американскую зону. Был он налегке, без вещей, в сумке только томик Пушкина — из дома.

Его встретили неласково: свободный немецкий и такой же английский, безукоризненные манеры юноши из хорошей семьи — грубоватые парни из американской комендатуры решили: ясное дело — засланец. Беда в том, что Александр Дольберг — советский турист-перебежчик — был таким первым в американской комендатуре Западного Берлина (хотя уж точно не последним) и нужного опыта в обращении с таким персонажем у них не было.

Мурыжили довольно долго и в деле записали, что он не сумел доказать свою незавербованность.

Для дальнейшей жизни Алика эта запись стала клеймом: она перечеркнула возможности зарабатывать на жизнь русскоязычной журналистикой там, где это только и было тогда возможно, — в русских редакциях крупных западных радиостанций. «Золотое клеймо неудачи на еще безмятежном челе…» В конце 1956 года в Москве состоялся суд, на котором Дольбергу заочно присудили 15 лет лагерей за измену родине. Он ходил под этим приговором почти 40 лет, пока его не отменила эпоха перестройки и гласности. И только в 90-е годы пару раз съездил в Москву, по которой тосковал отчаянно. Я вообще редко встречала человека со столь ярко выраженной ностальгией.

Я спросила однажды, отчего он сорвался в эмиграцию так рано, в 1956-м, многообещающем оттепельном году, когда жизнь так очевидно, так определенно смягчалась и приоткрывала новые пути и возможности.

Было ясно, что допросы и расспросы не за горами, в своей стойкости он не был слишком уверен и хотел избежать проверок на практике.

Он открыл ближайшим друзьям, что предпримет попытку удрать. И когда М.В. Розанову вызвали в начале осени на беседу в органы, она про себя гадала о причине: сбежал ли Алик или напали на след Абрама Терца.

«К концу допроса, — рассказывала она, гордясь проницательностью, — я твёрдо знала, что звана не по Терцу и что Алик ушёл с концами».

Аликова московская приятельница Рита Фрумкина (Ревекка Марковна Фрумкина, прославленная психолингвистка и эссеистка) говорит, что это именно Алик Дольберг пробил первую брешь в ее железобетонной советской идейности безграничным и бесконечным неприятием окружающей фальши: «Он был самый свободный человек среди сверстников». Так что было ему чего опасаться!

Дольберга вообще не подпускали к микрофону — даже эпизодически — много лет подряд. Так до 80-х годов примерно.

Когда холодная война сошла на нет, Русская служба Би-би-си привыкла мало-помалу к блестящим выступлениям в эфире Давида Бурга (псевдоним Дольберга) по самым разным поводам.

Повсюду цвела перестройка и гласность, и Александр Дольберг сделал последнюю попытку войти в штат Би-би-си. Он предложил тогдашнему главе Русской службы Дэвиду Мортону: «Дэвид, если вы обеспечите подписку на главные европейские газеты, я буду ежедневно делать для вас обзор прессы от Хельсинки и до Мадрида».

Это ж десятки языков! Но Дольберг не знал языкового барьера. Предложение было заманчивое — такого не было ни у кого. Мортон взялся выяснить ситуацию. Ответ, однако, был неутешителен: «К сожалению, мы можем сотрудничать с вами только в том формате, в котором это уже происходит». Стало ясно, что и в новые времена клеймо с Александра Дольберга не снято.

Он, тем не менее, не пропал и без Би-би-си. Стал сотрудничать сразу с несколькими британскими газетами. Написал брошюру «Оппозиционные настроения молодёжи в годы после оттепели» (1960, Мюнхен). Она есть в электронной библиотеке А. Никитина-Перенского «ImWerden»!

Тут показательно, что уже в 1960 году он считал оттепель прошедшей. В меньшевистском «Социалистическом вестнике» опубликовал статью «О советской подпольной литературе» (NY, 1962, NN7-8). Стал синхронно переводить на всевозможных конференциях — и про газ, и про кораблестроение, и про права человека.

В 1969 году поехал в качестве репортёра в Израиль. Там он обнаружил — первым в европейской печати! — приток некоторого количества новых эмигрантов … из Советского Союза. Ему не хотели верить — этого не могло быть! Но это было так: он запечатлел самое начало еврейской эмиграции из СССР 70-х годов, явление, которое впоследствии назовут «третьей алиёй».

В соавторстве с лордом Николасом Бетеллом он перевёл на английский «Раковый корпус» Александра Солженицына и его же пьесу «Олень и шалашовка». Солженицын с обычными для него неблагодарностью и раздражением упоминает об этом в «Двести лет вместе».

Между тем, одну из первых биографий Солженицына написал тот же Давид Бург (в соавторстве в Жоржем Фейфером). Книга вышла по-французски и по-английски в 1973 году.

Затем его печатная активность как-то сникла. Синхронный перевод — выматывающее занятие.

Зато была возможность путешествовать. Дольберг мог бы повторить вслед за Маяковским, что земной шар чуть не весь обошёл.

Благодаря своему многоязычию, он никогда и нигде не был туристом: он погружался в жизнь, заводил друзей, овладевал контекстом.

Он путешествовал морем, самолётом, автомобилем (машину, кстати, никогда не водил), пешком, на ослике, на верблюде…

У него был особый дар контекста. Никакое явление для него не существовало само по себе, оно было протяженным — начиналось задолго до и отнюдь не заканчивалось намного после, оно (явление) было соположено рядом с другими, отсвечивало ими и отбрасывало на них свой отблеск.

Вот поэтому работать с ним было восхитительно. Я не скажу — легко, скорее — мучительно: «Вот давайте переделаем это, и то, и еще вот это…» — и так без конца! Но восхитительно, это да! Как он рассказывал о выставках, концертах и кинофильмах! Каждый раз маленький шедевр! Между прочим, это я подвигла его расстаться с заготовленной бумажкой и импровизировать у микрофона. Он посопротивлялся немного, но потом ему понравилось.

Но, может быть, мне всего памятнее две его большие передачи вовсе не про искусство — одна про скачки в Аскоте, а другая — про осенний пивной фестиваль в Лондоне. Про скачки по радио… — без картинки или видео — это, знаете ли, задача… И неужели про пиво — сорта пива, история пивоварения и пивопотребления — может быть интересно?! Еще как может! У Алика, о чем бы он ни рассказывал, любой сюжет, любой предмет оказывался частью истории и культуры. Я же говорю — дар контекста!

А какие у него были знакомые! Он был знаком с Саломеей Андронниковой-Гальперн, подругой Ахматовой и героиней стихов Мандельштама. Он беседовал с Александром Федоровичем Керенским. Он выпивал с Юлом Бриннером и Алёшей Дмитриевичем. Он навещал художницу Маревну, возлюбленную Диего Риверы и модель Модильяни!

Вообще-то он знал весь русский свет, и, пока его на годы не замкнула в четырех стенах болезнь Альцгеймера, не было такого культурного события в городе, которое он упустил бы из виду.

Он вырастил дочку Женю, замечательного художника-фотографа Евгению Дольберг, и радовался двум своим внучкам Ксении и Инессе. Им всё наше глубочайшее сочувствие.

Но прежде чем проститься с Аликом Дольбергом, можно я расскажу — в виде постскриптума — еще одну историю о нем. История относится к 1972 году, а развязка (или разгадка) наступает в 2005.

Начнем, однако, с конца. Осенью 2005 года в Москве, в Библиотеке иностранной литературы, проходила первая историко-литературная конференция, посвященная Андрею Синявскому, так называемые «Московские Терцины».

В последний, третий, день был у нас круглый стол мемуаристов, и на нем Людмила Георгиевна Сергеева, старинная приятельница Синявских, припомнила историю выкупа из советского рабства ближайшего друга Синявских Игоря Голомштока.

После процесса Синявского-Даниэля (1966 год) Игорь Наумович Голомшток, отказавшийся в суде от дачи свидетельских показаний, получил за это условный срок, по истечении которого был уволен навсегда со всех своих работ.

В начале 70-х годов началась еврейская эмиграция, Голомшток с семьей подали документы на выезд и в 1972 году получили разрешение. Но как раз в марте 1972 года власти ввели «налог на образование», то есть обязали отъезжающих выплатить стоимость полученных дипломов.

Были составлены государственные расценки — сколько стоит какой диплом. Игорь и его жена Нина оказались, как на грех, просто архиобразованными: у каждого из них было по два высших образования да еще и по аспирантуре. Сумма набиралась астрономическая.

И тогда Марья Васильевна Синявская взяла лист миллиметровки и расчертила его на клетки по числу требуемых тысяч. Теперь, — предложила она, — пусть приходят друзья и товарищи и выкупают Голомшточью семью поклеточно, потысячно. И пришёл, говорят, Евгений Борисович Пастернак, сын поэта, и сказал: «Я принес три тысячи, чтобы выкупить кусочек Голомштока».

Нужную сумму в итоге собрали. Велась запись, строгий учёт. Но в конце этого удачного мероприятия Марья Васильевна собрала всех пайщиков и вернула им деньги до копейки. Потому что, сказала она, деньги на выкуп Голомштоков прислал из Парижа сам Пабло Пикассо, не забывший, что первую книжку о нем по-русски написали Голомшток и Синявский в 1956 году.

Вот эту историю припомнила и рассказала конференции Людмила Сергеева. И тут вмешалась Марья Васильевна: «Беру слово, чтобы раз навсегда внести ясность в этот вопрос. Пикассо никаких денег не присылал и вряд ли вообще знал о наших затруднениях. Эту версию я придумала для публичного распространения. Деньги на выкуп Голомшточьего семейства собрал в Лондоне и прислал в Москву наш друг Алик Дольберг, с 1956 года живущий на Западе».

Вот теперь действительно всё. Даже вспоминать об Алике Дольберге было мне интересно и радостно.